Московский продюсерский центр

Аннабелла была, как и автор, смешанного происхождения: в ее случае -

английского и голландского. В настоящее время я помню ее черты куда менее

отчетливо, чем помнил их до того, как встретил Лолиту. У зрительной памяти

есть два подхода: при одном - удается искусно воссоздать образ в лаборатории

мозга, не закрывая глаз (и тогда Аннабелла представляется мне в общих

терминах, как то: "медового оттенка кожа", "тоненькие руки", "подстриженные

русые волосы", "длинные ресницы", "большой яркий рот"); при другом же -

закрываешь глаза и мгновенно вызываешь на темной внутренней стороне век

объективное, оптическое, предельно верное воспроизведение любимых черт:

маленький призрак в естественных цветах (и вот так я вижу Лолиту).

Позвольте мне поэтому в описании Аннабеллы ограничиться чинным

замечанием, что это была обаятельная девочка на несколько месяцев моложе

меня. Ее родители, по фамилии Ли (Leigh), старые друзья моей тетки, были

столь же, как тетя Сибилла, щепетильны в отношении приличий. Они нанимали

виллу неподалеку от "Мираны". Этого лыcoгo, бурого господина Ли и толстую,

напудренную госпожу Ли (рожденную Ванесса ван Несс) я ненавидел люто.

Сначала мы с Аннабеллой разговаривали, так сказать, по окружности. Она то и

дело поднимала горсть мелкого пляжного песочка и давала ему сыпаться сквозь

пальцы. Мозги у нас были настроены в тон умным европейским подросткам того

времени и той среды, и я сомневаюсь, чтобы можно было сыскать какую-либо

индивидуальную талантливость в нашем интересе ко множественности населенных

миров, теннисным состязаниям, бесконечности, солипсизму и тому подобным

вещам. Нежность и уязвимость молодых зверьков возбуждали в обоих нас то же

острое страдание. Она мечтала быть сестрой милосердия в какой-нибудь

голодающей азиатской стране; я мечтал быть знаменитым шпионом.

Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку - безумно, неуклюже,

бесстыдно, мучительно; я бы добавил - безнадежно, ибо наше неистовое

стремление ко взаимному обладанию могло бы быть утолено только, если бы

каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души

другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как

без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося ночного свидания у

нее в саду (о чем в следующей главке) единственное, что нам было разрешено,

в смысле встреч, - это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не

слуховой, на той части пляжа, где было всего больше народу. Там, на мягком

песке, в нескольких шагах от старших, мы валялись все утро в оцепенелом

исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в

ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: ее рука,

сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась все ближе, переставляя узкие

загорелые пальцы, а затем ее перламутровое колено отправлялось в то же

длинное, осторожное путешествие; иногда случайный вал, сооруженный другими

детьми помоложе, служил нам прикрытием для беглого соленого поцелуя; эти

несовершенные соприкосновения доводили наши здоровые и неопытные тела до

такой степени раздражения, что даже прохлада голубой воды, под которой мы

продолжали преследовать свою цель, не могла нас успокоить.

Среди сокровищ, потерянных мной в годы позднейших скитаний, была снятая

моей теткой маленькая фотография, запечатлевшая группу сидящих за столиком

тротуарного кафе: Аннабеллу, ее родителей и весьма степенного доктора

Купера, хромого старика, который в то лето ухаживал за тетей Сибиллой.

Аннабелла вышла не слишком хорошо, так как была схвачена в то мгновение,

когда она собралась пригубить свой chocolat фасе, и только по худым голым

плечам да пробору можно было узнать ее (насколько помню снимок) среди

солнечной мути, в которую постепенно и невозвратно переходила ее красота; я

же, сидевший в профиль, несколько поодаль от других, вышел с какой-то

драматической рельефностью: угрюмый густобровый мальчик в темной спортивной

рубашке и белых хорошо сшитых шортах, положивший ногу на ногу и глядевший в

сторону. Фотография была снята в последний день нашего рокового лета, всего

за несколько минут до нашей второй и последней попытки обмануть судьбу. Под

каким-то крайне прозрачным предлогом (другого шанса не предвиделось, и уже

ничто не имело значения) мы удалились из кафе на пляж, где нашли наконец

уединенное место, и там, в лиловой тени розовых скал, образовавших нечто

вроде пещеры, мы наскоро обменялись жадными ласками, единственным свидетелем

коих были оброненные кем-то темные очки. Я стоял на коленях и уже готовился

овладеть моей душенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков - морской

дед и его братец - вышли из воды с возгласами непристойного ободрения, а

четыре месяца спустя она умерла от тифа на острове Корфу.

Снова и снова перелистываю эти жалкие воспоминания и все допытываюсь у

самого себя, не оттуда ли, не из блеска ли того далекого лета пошла трещина

через всю мою жизнь. Или, может быть, острое мое увлечение этим ребенком

было лишь первым признаком врожденного извращения? Когда стараюсь

разобраться в былых желаниях, намерениях, действиях, я поддаюсь некоему

обратному воображению, питающему аналитическую способность возможностями

безграничными, так что всякий представляющийся мне прошлый путь делится без

конца на развилины в одуряюще сложной перспективе памяти. Я уверен все же,

что волшебным и роковым образом Лолита началась с Аннабеллы.

Знаю и то, что смерть Аннабеллы закрепила неудовлетворенность того

бредового лета и сделалась препятствием для всякой другой любви в течение

холодных лет моей юности. Духовное и телесное сливалось в нашей любви в

такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящим

подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами. Долго после ее

смерти я чувствовал, как ее мысли текут сквозь мои. Задолго до нашей встречи

у нас бывали одинаковые сны. Мы сличали вехи. Находили черты странного

сходства. В июне одного и того же года (1919-го) к ней в дом и ко мне в дом,

в двух несмежных странах, впорхнула чья-то канарейка. O, Лолита, если б ты

меня любила так!

Я приберег к концу рассказа об Аннабелле описание нашего плачевного

первого свидания. Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную

бдительность родителей. В рощице нервных, тонколистых мимоз, позади виллы,

мы нашли себе место на развалинах низкой каменной стены. В темноте, сквозь

нежные деревца виднелись арабески освещенных окон виллы - которые теперь,

слегка подправленные цветными чернилами чувствительной памяти, я сравнил бы

с игральными картами (отчасти, может быть, потому, что неприятель играл там

в бридж). Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовал ее в уголок

полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звезд бледно горела над

нами промеж силуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казалась

столь же обнаженной, как была она под своим легким платьицем. На фоне неба

со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходило

собственное слабое сияние. Ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не

слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражение

какой-то русалочьей мечтательности - не то боль, не то наслаждение -

появилось на ее детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге

тянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным, томным движением,

которое было почти страдальческим, а ее голые коленки ловили, сжимали мою

кисть, и снова слабели. Ее дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного

зелья, с легким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять

боль любви тем, что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась

с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне

питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей

подарить все - мое сердце, горло, внутренности, - давал ей держать в

неловком кулачке скипетр моей страсти.

Помню запах какой-то пудры - которую она, кажется, крала у испанской

горничной матери - сладковатый, дешевый, мускусный душок; он сливался с ее

собственным бисквитным запахом, и внезапно чаша моих чувств наполнилась до

краев; неожиданная суматоха под ближним кустом помешала им перелиться. Мы

застыли и с болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму,

произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой. Но одновременно,

увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли, звавший дочь с дико

нарастающими перекатами, и доктор Купер тяжело прохромал с веранды в сад. Но

эта мимозовая заросль, туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука

остались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным

языком с той поры преследовала меня неотвязно - покуда наконец двадцать

четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее в другой.

Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя.

Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на

третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков

и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе.

Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда:

Лолита.

А предшественницы-то у нее были? Как же - были... Больше скажу: и

Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето

одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По).

Когда же это было, а?

Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в

то лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первый

представляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы - худо

осведомленные, простодушные, благороднокрылые серафимы... Полюбуйтесь-ка на

этот клубок терний.

Я родился в 1910-ом году, в Париже. Мой отец отличался мягкостью

сердца, легкостью нрава - и целым винегретом из генов: был швейцарский

гражданин, полуфранцуз-полуавстриец, с Дунайской прожилкой. Я сейчас раздам

несколько прелестных, глянцевито-голубых открыток.

Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. Его отец и оба деда

торговали вином, бриллиантами и шелками (распределяйте сами). В тридцать лет

он женился на англичанке, дочке альпиниста Джерома Дунна, внучке двух

Дорсетских пасторов, экспертов по замысловатым предметам: палеопедологии и

Эоловым арфам (распределяйте сами). Обстоятельства и причина смерти моей

весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне

же было тогда всего три года, и, кроме какого-то теплого тупика в темнейшем

прошлом, у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, за

которыми - если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) -

садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы эти

благоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой над

какой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке,

проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках - глухая теплынь,

золотистые мошки.

Старшая сестра матери, Сибилла, бывшая замужем за двоюродным братом

моего отца - вскоре, впрочем, бросившим ее, - жила у нас в доме в качестве

не то бесплатной гувернантки, не то экономки. Впоследствии я слышал, что она

была влюблена в моего отца и что однажды, в дождливый денек, он

легкомысленно воспользовался ее чувством - да все позабыл, как только погода

прояснилась. Я был чрезвычайно привязан к ней, несмотря на суровость -

роковую суровость - некоторых ее правил. Может быть, ей хотелось сделать из

меня более добродетельного вдовца, чем отец. У тети Сибиллы были лазоревые,

окаймленные розовым глаза и восковой цвет лица. Она писала стихи. Была

поэтически суеверна. Говорила, что знает, когда умрет - а именно когда мне

исполнится шестнадцать лет - и так оно и случилось. Ее муж, испытанный

вояжер от парфюмерной фирмы, проводил большую часть времени в Америке, где в

конце концов основал собственное дело и приобрел кое-какое имущество.

Я рос счастливым, здоровым ребенком в ярком мире книжек с картинками,

чистого песка, апельсиновых деревьев, дружелюбных собак, морских далей и

улыбающихся лиц. Вокруг меня великолепная гостиница "Мирана Палас" вращалась

частной вселенной, выбеленным мелом космосом, посреди другого, голубого,

громадного, искрившегося снаружи. От кухонного мужика в переднике до короля

в летнем костюме все любили, все баловали меня. Пожилые американки, опираясь

на трость, клонились надо мной, как Пизанские башни. Разорившиеся русские

княгини не могли заплатить моему отцу, но покупали мне дорогие конфеты. Он

же, mon cherpetit рара, брал меня кататься на лодке и ездить на велосипеде,

учил меня плавать, нырять, скользить на водяных лыжах, читал мне Дон-Кихота

и "Les Miserables", и я обожал и чтил его, и радовался за него, когда

случалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц -

ласковых красавиц, которые очень много мною занимались, воркуя надо мной и

проливая драгоценные слезы над моим вполне веселым безматеринством.

Я учился в английской школе, находившейся в нескольких километрах от

дома; там я играл в "ракетс" и "файвс" (ударяя мяч о в стену ракеткой или

ладонью), получал отличные отметки и прекрасно уживался как с товарищами так

и с наставниками. До тринадцати лет (т.е. до встречи с моей маленькой

Аннабеллой) было у меня, насколько помнится, только два переживания

определенно полового порядка: торжественный благопристойный и исключительно

теоретический разговор о некоторых неожиданных явлениях отрочества,

происходивший в розовом саду школы с американским мальчиком, сыном

знаменитой тогда кинематографической актрисы, которую он редко видал в мире

трех измерений; и довольно интересный отклик со стороны моего организма на

жемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышном

альбоме Пишона "La Beaute Humaine", который я тишком однажды извлек из-под

груды мрамористых томов Лондонского "Graphic" в гостиничной библиотеке.

Позднее отец, со свойственным ему благодушием, дал мне сведения этого рода,

которые по его мнению могли мне быть нужны; это было осенью 1923-го года,

перед моим поступлением в гимназию в Лионе (где мне предстояло провести три

зимы); но именно летом того года отец мой, увы, отсутствовал - разъезжал по

Италии вместе с Mmede R. и ее дочкой - так что мне некому было пожаловаться,

не с кем посоветоваться.

1



Вот снова день исчез, как ветра легкий стон,



Из нашей жизни, друг, навеки выпал он.



Но я, покуда жив, тревожиться не стану



О дне, что отошел, и дне, что не рожден.



2



Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?



В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.



Как много чистых душ под колесом лазурным



Сгорает в пепел, в прах, а где, скажите, дым?



3



Лепящий черепа таинственный гончар



Особый проявил к сему искусству дар:



На скатерть бытия он опрокинул чашу



И в ней пылающий зажег страстей пожар.



4



Будь все добро мое кирпич один, в кружало



Его бы я отнес в обмен на полбокала.



Как завтра проживу? Продам чалму и плащ,



Ведь не святая же Мария их соткала.



5



Гора, вина хлебнув, и то пошла бы в пляс.



Глупец, кто для вина лишь клевету припас.



Ты говоришь, что мы должны вина чураться?



Вздор! Это дивный дух, что оживляет нас.



6



Как надоели мне несносные ханжи!



Вина подай, саки, и, кстати, заложи



Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик;



Не только на словах я враг всей этой лжи.



7



Благоговейно чтят везде стихи корана,



Но как читают их? Не часто и не рьяно.



Тебя ж, сверкающий вдоль края кубка стих,



Читают вечером, и днем, и утром рано.



8



Дивлюсь тебе, гончар, что ты имеешь дух



Мять глину, бить, давать ей сотни оплеух,



Ведь этот влажный прах трепещущей был плотью.



Покуда жизненный огонь в нем не потух.



9



Знай, в каждом атоме тут, на земле, таится



Дышавший некогда кумир прекраснолицый.



Снимай же бережно пылинку с милых кос:



Прелестных локонов была она частицей.



10



Увы, не много дней нам здесь побыть дано,



Прожить их без любви и без вина – грешно.



Не стоит размышлять, мир этот стар иль молод:



Коль суждено уйти – не все ли нам равно?



11



О, если б, захватив с собой стихов диван



Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,



Мне провести с тобой денек среди развалин, -



Мне позавидовать бы мог любой султан.



О себе и о мире я знаю не больше



Тех глупцов, что усердно читают меня.



1



Вот снова день исчез, как ветра легкий стон,



Из нашей жизни, друг, навеки выпал он.



Но я, покуда жив, тревожиться не стану



О дне, что отошел, и дне, что не рожден.



2



Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим?



В чем нашей жизни смысл? Он нам непостижим.



Как много чистых душ под колесом лазурным



Сгорает в пепел, в прах, а где, скажите, дым?



3



Лепящий черепа таинственный гончар



Особый проявил к сему искусству дар:



На скатерть бытия он опрокинул чашу



И в ней пылающий зажег страстей пожар.



4



Будь все добро мое кирпич один, в кружало



Его бы я отнес в обмен на полбокала.



Как завтра проживу? Продам чалму и плащ,



Ведь не святая же Мария их соткала.



5



Гора, вина хлебнув, и то пошла бы в пляс.



Глупец, кто для вина лишь клевету припас.



Ты говоришь, что мы должны вина чураться?



Вздор! Это дивный дух, что оживляет нас.



6



Как надоели мне несносные ханжи!



Вина подай, саки, и, кстати, заложи



Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик;



Не только на словах я враг всей этой лжи.



7



Благоговейно чтят везде стихи корана,



Но как читают их? Не часто и не рьяно.



Тебя ж, сверкающий вдоль края кубка стих,



Читают вечером, и днем, и утром рано.



8



Дивлюсь тебе, гончар, что ты имеешь дух



Мять глину, бить, давать ей сотни оплеух,



Ведь этот влажный прах трепещущей был плотью.



Покуда жизненный огонь в нем не потух.



9



Знай, в каждом атоме тут, на земле, таится



Дышавший некогда кумир прекраснолицый.



Снимай же бережно пылинку с милых кос:



Прелестных локонов была она частицей.



10



Увы, не много дней нам здесь побыть дано,



Прожить их без любви и без вина – грешно.



Не стоит размышлять, мир этот стар иль молод:



Коль суждено уйти – не все ли нам равно?



11



О, если б, захватив с собой стихов диван



Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,



Мне провести с тобой денек среди развалин, -



Мне позавидовать бы мог любой султан.



12



Будь глух к ученому о боге суесловью,



Целуй кумир, к его прильнувши изголовью.



Покуда кровь твою не пролил злобный рок,



Свой кубок наполняй бесценных гроздий кровью.



13



Кумир мой, вылепил тебя таким гончар,



Что пред тобой луна своих стыдится чар.



Другие к празднику себя пусть украшают,



Ты – праздник украшать собой имеешь дар.



14



Кумир мой – горшая из горьких неудач!



Сам ввергнут, но не мной, в любовный жар и плач.



Увы, надеяться могу ль на исцеленье,



Раз тяжко занемог единственный мой врач?



15



Ты сердце бедное мое, господь, помилуй,



И грудь, которую томит огонь постылый,



И ноги, что всегда несут меня в кабак,



И руку, что сжимать так любит кубок милый.



16



Растить в душе побег унынья – преступленье,



Пока не прочтена вся книга наслажденья.



Лови же радости и жадно пей вино:



Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.



17



Скорей вина сюда! Теперь не время сну,



Я славить розами ланит хочу весну.



Но прежде Разуму, докучливому старцу,



Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну.



18



День завтрашний – увы! – сокрыт от наших глаз!



Спеши использовать летящий в бездну час.



Пей, луноликая! Как часто будет месяц



Всходить на небосвод, уже не видя нас.